Мы уже говорили, что существующий мир, скорее всего, универсален (1). Это означает, что независимо от способа его происхождения – актом божественного творения, как считает религиозное сознание, или в силу естественных причин, например в результате Большого взрыва, приведшего к возникновению нашей Вселенной, так считает сознание научное – он обладает единством, что выражается во всеобщих законах, которые представительствуют на всех онтологических уровнях.

 

В отношении глобальной человеческой цивилизации, которая является предметом нашего рассмотрения, этот универсализм проявляется и в единстве всего живого: способ генетического кодирования белковой жизни одинаков как для амеб, так и для высших приматов, и в биологическом единстве самого человечества, о чем свидетельствует скрещиваемость всех рас, всех наций и всех народов, и в единстве техносферы (совокупности материальных признаков цивилизации): различия в способах получения пищи, строительства жилья, производства товаров имеют по большей части декоративный характер, и в единстве исторического развития: различные этносы, даже изолированные друг от друга, с поразительным упорством образуют сходные социальные и экономические структуры (1).

 

И вместе с тем глобальная человеческая цивилизация – это понятие, скорее, теоретическое, чем реальное. В действительности человечество уже многие тысячелетия разделено на вполне самостоятельные локальные цивилизации (в иной терминологии – «сверхкультуры»), которые с той или иной степенью остроты противостоят друг другу.

 

Современный американский исследователь Самюэль Хантингтон полагает, что сейчас таких цивилизаций  примерно восемь. Это: 1). Западная цивилизация, объединяющая ныне Европу и США, 2). Конфуцианская (китайская) цивилизация, вероятно, наиболее древняя из существующих, 3). Японская цивилизация, территориально самая маленькая, 4). Исламская цивилизация, объемлющая собой мусульманский мир, 5). Индуистская цивилизация, несколько выходящая за границы собственно Индии, 6). Славяно-православная цивилизация, куда, помимо России, входят Сербия и Болгария, 7). Латино-американская цивилизация, занимающая практически весь соответствующий континент, и, возможно, 8). Африканская цивилизации, которая в единую цивилизацию по-настоящему еще не превратилась (2). Английский историк Арнольд Дж. Тойнби в более ранней работе доводил число цивилизаций до тринадцати, а по всему масштабу истории насчитывал более двадцати (3). Противоречий здесь нет: цивилизации возникают и распадаются, вырастают из потока истории и снова уходят в небытие. Это не столь уж принципиально. Принципиально здесь то, что различия между цивилизациями действительно существуют и что именно это служит источником большинство конфликтов в истории. Вся история представляет собой «столкновение цивилизаций».

 

Так же принципиально здесь следующее. Расхождение цивилизаций порождается не их «физическими реальностями», которые, как мы только что говорили, представляют собой онтологическое единство, а «реальностями метафизическими», обусловленными той трансценденцией, которая эту «метафизику» образует.Иными словами, они обусловлены матрицами цивилизаций.

 

Под матрицей мы, в свою очередь, понимаем всю совокупность мистических и естественно-научных представлений о мире, которая для данной цивилизации является абсолютной. Матрица обычно имеет религиозный характер: христианство, иудаизм, буддизм, даосизм, ислам – это универсальные матрицы, определяющие параметры различных цивилизаций. Однако матрица может иметь и светскую форму: социализм, фашизм, либерализм – это именно светские, прежде всего социальные, матрицы, хотя в каждой из них присутствует и обязательная мистическая составляющая.

 

Порождая предельные представления о добре и зле, о целях и смыслах существования всего общества и каждого человека в отдельности, матрица структурирует бытие данной цивилизации, превращает его из хаоса в космос, как бы скрепляя многообразие единым «сюжетом». В этом значения матрица подобна канону, о котором говорит М. Виролайнен применительно к космосу русской истории (4). В свою очередь постепенная актуализация матрицы, перевод ее мистического контента в конкретную философию, мировоззрение, идеологию, в государственные законы, в господствующую бытовую мораль порождает те поведенческие стереотипы, «правила жизни», которые обычно определяют как «национальный характер».

 

Так возникают разные цивилизационные универсумы: «китайская реальность», «русская реальность», «исламская реальность», «европейская реальность»…Это, пожалуй, главное противоречие бытия: единство «физической реальности» мира и разобщенность множества «национальных реальностей».

Собственно, это противоречие между онтологией и гносеологией, противоречие между «абсолютной реальностью» и относительностью наших представлений о ней. Такое противоречие даже в принципе неразрешимо.

 

И тем не менее особенностью нынешнего цивилизационного состояния является мощный процесс, пытающийся унифицировать различные матрицы, пытающийся соединить их друг с другом и если уж не создать в результате нечто универсальное, то по крайней мере привести их к единому знаменателю, через который осуществлялось бы согласование разных «реальностей».

Этот процесс называется глобализацией.

 

 

Глобализация, если говорить коротко, это введение единых «правил игры» во всем мировом пространстве.

 

С повышением коммуникативной связности мира, с одной стороны – транспортной, когда морские и наземные перевозки стали значительно надежнее и быстрее, чем раньше, а с другой стороны – управленческой, когда прохождение координирующего сигнала стало занимать уже не месяцы, а секунды, производство товаров начало постепенно утрачивать чисто национальную, государственную локализацию и распределяться по тем экономическим зонам, где какая-либо промежуточная операция оказывается дешевле. Теперь управляющая фирма может находиться в одном месте, проектирующая организация – совсем в другом, производство исходных деталей – в третьем, четвертом и пятом, сборка и отладка изделия – в шестом и седьмом, дизайн – разрабатываться в восьмом месте, а продажа готовой продукции осуществляться – в десятом, тринадцатом, двадцать первом, тридцать четвертом…

Естественно, что подобное «расширение» экономики, выход ее за пределы национальных границ, потребовало и соответствующих структур управления. В ХХ веке образовались новые субъекты истории: громадные транснациональные корпорации (ТНК), в значительной мере освободившиеся от контроля конкретного государства. Она сами начали представлять собой государства – только государства не «географические», а «экономические», базирующиеся не столько на территории, национальности и культуре, сколько на определенных секторах мировой экономики. Одновременно возникли такие же внегосударственные источники финансирования: Международный валютный фонд, Международный банк реконструкции и развития и другие, то есть уже чисто «финансовые государства», ориентированные не на производство, а исключительно на денежные потоки. Влияние этих внегосударственных социумов огромно. Бюджеты их зачастую во много раз превосходят бюджеты малых и средних стран. Вот эти «новые государства», эти «империи третьего тысячелетия» и являются ныне основной унифицирующей силой реальности: любая страна, стремящаяся быть включенной в мировые экономические процессы (а без такого включения выжить сейчас практически невозможно), вынуждена принимать те принципы, которые они устанавливают – перелицовывать местную экономику, что влечет за собой, как правило, и социальное переустройство, открывать экономические границы, согласовывать тарифы и цены с установившимися на глобальном рынке, проводить вполне определенную налоговую политику – и так далее, и тому подобное. В результате классическое национальное государство утрачивает значительную часть суверенитета. Оно уже не в состоянии удержать в пределах своей территории ни капиталы, ни технологии, ни людей. Независимым оно остается только формально, а фактически плывет в русле геополитики «новых империй».

 

Фактически, наблюдается отчетливое перераспределение власти. Конечно, транснациональные корпорации еще привязаны к конкретным идеологическим ареалам: к западным странам, прежде всего к США или Японии, но рекрутирование в ТНК высшего менеджерского звена идет по всему миру. Здесь можно вспомнить цитату, относящуюся, правда, к другой эпохе, но тем не менее точно характеризующуюся данный процесс: «Мальчик, родившийся от прусского офицера и еврейки на английском корабле, подплывающем к Лиссабону, стал российским министром иностранных дел» (5). Таким образом происходит формирование глобальной элиты – очень узкого круга людей, реально влияющих на масштабные экономические и политические процессы. Об этом же пишут и западные культурологи. «Первый, еретический принцип правительства Третьей волны состоит во власти меньшинства. Принцип правящего большинства, основа цивилизации Второй волны, постепенно и неуклонно отмирает. В расчет принимается не большинство, но (квалифицированное – АС) меньшинство. И наши политические системы должны достаточно быстро реагировать на данный факт» (6).

 

Напомним, что под Третьей волной автор, в данном случае Э. Тоффлер, подразумевает информационное общество, а под Второй – общество индустриальное.

 

С другой стороны, демографический спад в западных странах и все возрастающая их потребность в низко квалифицированной рабочей силе вынуждает и Европу, и США к импорту трудовых ресурсов с «краев гауссианы», то есть из беднейших, но богатых людскими резервами стран Третьего мира.

 

По «дороге глобализации» таким образом идут два встречных потока: вестернизация – внедрение западных паттернов (образцов жизни) на Юг и Восток, и ориентализация – внедрение в западную цивилизацию паттернов Востока и Юга.

 

В результате происходит непрерывное перемешивание «национальных реальностей». Мир обретает черты фрактальности: между любыми двумя его точками, относящимися к одному множеству (к одной экономике, к одной национальной культуре), всегда можно поместить третью, относящуюся к другому множеству (другой экономике, другой национальной культуре). Метафорически это может быть выражено уже современной цитатой, которую, иллюстрируя процессы глобализации, любят приводить журналисты: «Во Франции английская принцесса с арабским бой-френдом на немецком автомобиле, управляемым испанским шофером, напившимся шотландского виски, разбилась в окружении итальянских папарацци, о чем тут же сообщили российские средства массовой информации». Таковы основные черты процесса глобализации.

 

Не следует думать, однако, что глобализация – это исключительное порождение третьего тысячелетия. Унификация мира, попытки придать «второй» (социальной) реальности некое единообразие, то есть сделать весь мир понятным и предсказуемым, которые к концу ХХ века образовали мощное цивилизационное направление, на самом деле начались чуть ли не на заре человечества. Они протянулись от Древних Царств, представлявших собой самодостаточные, по-своему глобализованные универсумы, через «вселенские» империи античности и средневековья, отражались в крестовых походах, пытавшихся глобализовать «христианскую матрицу», приобретали экономическую структурность в громадных колониальных империях Нового времени.

 

Глобализация – это не своеволие Запада, стремящегося переустроить мир по своему образцу, и не прихоть «новых магнатов», мечтающих о власти над человечеством. Глобализация – это закономерный «сквозной» вектор исторического развития, и его не удастся ни «погасить», ни, вероятно, даже сколько-нибудь существенно трансформировать.Глобализация все равно будет идти.

Другое дело, что, как и всякий вектор истории, данный процесс является сильно поляризованным. Он по-разному проявляет себя в истоках – там, где подлинная унификация мира только еще зарождается – и в своем высшем развитии, где она уже сейчас переходит в принципиально новую сущность.

 

 

Подчеркнем еще раз отличие западной, ныне евро-атлантической цивилизации, включающей в себя Европу и США, от цивилизаций восточных, прежде всего – Китая и Индии. Любая универсальная матрица, представлена ли она в светской форме, такой как социализм, или в религиозной, такой как христианство, буддизм, ислам, должна, тем не менее, исполнять несколько базовых функций. Во-первых это когнитивная функция – создание холистической (целостной) картины мира, понятной каждому человеку. «Земля плоская и покоится на трех китах, которые плавают в Мировом океане». Во-вторых, это функция аксиологическая – создание и освящение, то есть абсолютизация, системы нравственных ценностей, которые в свою очередь определяют все поведенческие стереотипы. «Соединенное богом человек да не разлучит». «Не делай другому того, чего не желаешь себе». И в-третьих, это психотерапевтическая функция – согласование человека и мира, поскольку личное представление о реальности у каждого конкретного человека, как правило, не совпадает с тем, что он наблюдает в действительности.

 

Однако главной, хотя и не всегда напрямую осознаваемой функцией любой матрицы является преодоление «страха смерти», разрешения известного противоречия между краткостью (ограниченностью) отдельной человеческой жизни и необозримой длительностью (неограниченностью) существования всего человечества. Продолжение в той или иной форме «личного бытия», обретение бессмертия, в каком бы виде оно человеку ни предлагалось, – пожалуй, самый мощный аттрактор, обеспечивающий историческое существование каждой матрицы.

 

И вот здесь проходит граница между Западом и Востоком. «Механизм спасения», который предлагают восточные трансценденции: реинкарнация (переход с одного уровня бытия на другой), слияние с дао или приближение к «совершенномудрым» персонам древности требует от человека исключительно личного совершенствования; он не предполагает никакой светской деятельности и предпочитает оставить мир в «естественном состоянии». В то же время западная трансценденция предполагает деятельность человека в миру как почти обязательный элемент «спасения»: это совершение «благочестивых поступков» в католической версии или «профессиональный успех» в версии протестантской. То есть Восток не требует улучшения мира, он требует только улучшения человека. Запад же, напротив, – именно улучшения мира, вместе с которым будет совершенствоваться и человек. Христианство таким образом является «деятельностной религией», что вместе с «сюжетным временем», которое оно порождает (1), оказывается мощным катализатором  технологического развития.  

 

«Цивилизации Логоса», то есть культуры, целенаправленно преобразующие реальность, идут по дороге истории гораздо быстрее, чем «цивилизации Номоса», рассматривающие бытие как неизменную данность. В координатах прогресса это различие означает, что европейская (евро-атлантическая) цивилизация намного быстрее прошла не только начальный период индустриальной фазы развития, но и ее конечный этап, который называется модернизацией. Между двумя этими периодами есть принципиальная разница.

 

«Начальный индустриализм» (мануфактурное и фабричное производство), хотя и стал сразу же мощным движителем экономики Нового времени, однако на первых порах вовсе не являлся «сплошным»: индустриализация охватила лишь сравнительно узкий, собственно промышленный сектор и почти не затронула другие области социума. Население даже в передовых европейских странах большей частью еще оставалось аграрным, а организация общества и в идеологии, и в социальных структурах сохраняла в значительной мере прежний, «традиционный» характер. Это проявляло себя в жесткой регламентации, особенно по вертикали, в ориентации мысли не на новизну, а на традицию, не подлежащую критическому осмыслению, в восприятии человека не как личности, обладающей определенной свободой, а как части социальной общности – семьи, поселения, профессии, церкви.

 

Модернизация, которая привела к появлению крупных промышленных агломератов, полностью изменила лицо европейской цивилизации. Прежде всего индустриализация стала сплошной: ей подверглось и сельскохозяйственное производство, где в результате вторжения промышленных технологий освободились миллионы и десятки миллионов людей, и культура, сразу же породившая «коммерческие», то есть унифицированные виды искусства, и наука, превратившаяся в структурную (производительную) силу общества, и политика, начавшая охватывать собой многомиллионные массы. Кроме того, модернизация вызвала к жизни такую новую социальную составляющую как молодежь – страту людей, главной целью которых являлось приобретение профессии или знаний. Основным инструментом социализации стала теперь не семья, где закреплялись традиции, а начальная школа, завод, фирма, колледж, университет, производство. Это повлекло за собой тотальное плавление идентичностей: человек, вырванный из традиционной парадигматики, ранее упорядочивавшей бытие, переставал понимать – кто он, где он, зачем он живет, нарастала социальная энтропия, увеличивалась температура общества, и освобожденная энергия, которая не могла быть поглощена собственно индустриализацией, структурировалась в идеи пассионарного типа.

Этот процесс уже хорошо описан в литературе (8).

 

Модернизация Франции, начатая реформами Тюрго, привела сначала к Французской революции (1889 г.), выступавшей, кстати, под лозунгами типичного универсализма: «свобода», «равенство», «братство», а затем к империи Наполеона, пытавшегося унифицировать Европу на основе единого гражданского законодательства.

 

Модернизация Германии, начавшаяся чуть позже и, как полагают, именно под воздействием наполеоновской оккупации, привела на первом этапе к образованию Германской империи, немедленно выказавшей экспансионистские притязания, а затем – к империи Третьего Рейха, также пытавшейся распространить свою «национальную матрицу» на всю Европу и даже на все человечество.

 

Россия с модернизацией экономики несколько опоздала, запустив ее обороты лишь незадолго до Первой мировой войны, зато «энергия отсроченных изменений», накопленная в консервативных структурах, была так велика, что ее последующая консолидация породила громадную унифицированную реальность – империю советского типа, простершуюся от середины Европы до Тихого океана.

 

Несколько менее интенсивными были модернизации в Италии или Турции: обе эти страны на уровень имперских держав так и не вышли, зато пример Японии, по трансценденции – типично восточной культуры, которая, подключившись к модернизации в «эпоху Мэйдзи» (1868 г.), немедленно вслед за этим попыталась образовать Империю Восходящего солнца, показывает, что данный процесс есть действительно «сквозной» исторический вектор и что он является общим для всей человеческой цивилизации. 

 

 

Нарастающая пассионарность Третьего мира, которую США и Европа пытаются сейчас сдерживать экономическим и военным путем, есть прямое следствие процессов модернизации, начавшихся недавно в этих окраинных регионах. Как и в случае Запада, модернизация связана здесь с необратимым распадом традиционного общества и все ускоряющимся переходом к обществу «высокого индустриализма».

 

Освобождающаяся при этом социальная и психологическая энергия, энергия «матричного распада» структурируется в разных странах по-разному. Индия, обладающая типичной «внутренней трансценденцией», утилизует ее в мелких и средних технологических инновациях, реализуя тем самым концепцию «медленного развития», главной целью которой является «цивилизационное выживание». Ни на что больше она пока, по-видимому, не рассчитывает. Индонезия и Малайзия, бурно развивающиеся сейчас страны Тихоокеанского региона, в основном мусульманские и потому имеющие «внешнюю трансценденцию», овеществляют ее в ультрасовременных западных технологиях, пытаясь таким образом преодолеть свою этническую гетерогенность. Главной проблемой здесь также является выживание этих цивилизационных культур. А вот Китай, перед которым подобные трудности не встают, напротив структурирует свою избыточную пассионарность в так называемой «диаспоральной экспансии». Китайские диаспоры, разбросанные по всему миру, – это очень сплоченные, организованные и тесно связанные с метрополией этнические образования; 60% всех инвестиций, идущих сейчас в Китай, – это деньги именно «зарубежных», в том числе «американских» китайцев. Китай создает империю безо всяких территориальных захватов.    

 

Однако, всплеск пассионарной энергии наиболее ощутим, конечно, в мире ислама. Это выражается и в военных конфликтах исламских стран друг с другом, примером чему является семилетняя война между Ираком и Ираном, и в тотальном террористическом противостоянии подпольных исламских организаций фундаменталистского толка, типа Аль-Каиды, всему Западу, прежде всего – Соединенным Штатам, и в периодическом обострении «исламского фактора», то в одном, то в другом регионе планеты. 

 

Данное явление вполне объяснимо. «Исламская матрица», несомненно, имеет свои особенности, выделяющие ее среди других. В частности, в исламе осуждается ростовщичество, «неправедный капитал», говоря современным языком кредитные банковские операции, что, конечно, сдерживает развитие экономики в мире ислама, а кроме того шариат (свод религиозных законов) излишне регламентирует в государствах ислама светскую жизнь – это тоже в определенной мере является сдерживающим цивилизационным фактором. Однако с другой стороны исламская трансценденция представляет собою, по сути, продолжение трансценденции европейской, это – религия принципиально того же типа, основанная на «сюжетном времени» и, следовательно, на представлении о прогрессе. Разница между ними в основном хронологическая: ислам как религия сложился почти на семьсот лет позже, чем христианство, «внутреннее время» ислама, по-видимому, соответствует сейчас периоду «крестовых походов», когда Европа в противостоянии с Югом впервые начала ощущать себя отдельной цивилизацией. К тому же исламский мир, как и Европа в аналогичный период, чрезвычайно неоднороден, там есть богатые страны, заинтересованные в сохранении «статус кво», есть страны, пытающиеся «вестернизироваться», например Египет и Турция (хотя, по-видимому, этот процесс легко обратим), и есть страны, придерживающиеся радикальной ориентации, которые подпитывают и прикрывают  стратегии терроризма. Единого цивилизационного лидера мир ислама пока не выделил (8). И вместе с тем именно исламская цивилизация сейчас является центром противостояния Западу. Поляризация вектора глобальных преобразований идет именно в этих координатах.

 

Наиболее интересно здесь следующее обстоятельство. Если в реальности физической, в реальности военных и промышленных технологий, западная цивилизация имеет значительное превосходство над миром ислама, о чем свидетельствуют, например, военные операции США в Ираке и Афганистане, а также капитуляция Ливии и Ирана перед требованиями мирового сообщества, то в реальности метафизической, в реальности матричной, которая социализирует «предельные» смысловые ценности, Запад чем дальше, тем больше обнаруживает свою фатальную слабость.

 

Завершив модернизацию экономики и начав в конце ХХ века переход из индустриальной фазы развития в когнитивную, западная цивилизация неожиданно оказалась в колоссальной смысловой пустоте, и последствия этого могут быть разрушительнее, чем любое военное поражение. Фактически, возникает вопрос о самом существовании западной цивилизации.

 

 

Смысловая пустота Запада образовалась не сама по себе. Она также является результатом довольно долгого исторического процесса, который начался около двух тысячелетий назад и завершается, по-видимому, только в нынешнюю эпоху. Речь идет о тотальной деконструкции бытия.

 

Современный человек, как впрочем и человек прошлого, живет не в реальности, какой бы самодовлеющей она ни была, он живет в ее отражении, которое создается культурой. Говоря иными словами, человек существует в определенном тексте. Этот «текст» (матричная реальность) может в значительной мере не совпадать с текущей реальностью, что на практике не такая уж редкость, может, напротив, почти полностью с ней совпадать, может совпадать лишь частично; однако несомненно одно: при несовпадении «текста» с реальностью, побеждает, как правило, «текст».

 

Показательным примером здесь является «текст» советского социализма: подавляющее большинство граждан СССР было твердо убеждено, что, несмотря на отдельные трудности, испытываемые «здесь и сейчас», оно живет в лучшей стране мира, за которой – историческое будущее. Факты, свидетельствующие об обратном: более высокий уровень жизни на Западе, наличие там социальной защиты и гражданских свобод, более мощная экономика и высокие темпы развития, факты, которые, кстати, легко просачивались сквозь любую цензуру, общественным сознание просто не воспринимались. В советском мире «текст» преобладал над реальностью.

 

Приведем более близкий пример. Как известно, оружие массового поражения в Ираке найдено не было. Оно не было найдено даже тогда, когда поисками его занялись подразделения американских оккупационных частей, прямо заинтересованных в том, чтобы его обнаружить. Видимо, ядерным арсеналом Ирак все-таки не обладал. И тем не менее, согласно социологическим наблюдениям, проведенным в конце 2003 года, около трети американцев были твердо убеждены, что оружие массового поражения в Ираке все же имеется. Неизвестно, откуда были получены эти сведения, предполагается, что из прессы – газет, радио, телевидения, которые, разумеется, ни о чем подобном не сообщали, но убежденность в них была почти абсолютной и почти абсолютной была убежденность в оправданности этими сведениями агрессии против Ирака. «Текст», откуда бы он ни возник, победил реальность.

 

Причем «текст», в котором человек существует, имеет определенную внутреннюю структуру. В каждую историческую эпоху в нем можно выделить «матрицу», или, как его называют некоторые аналитики, центральный текст, который обладает одним важным свойством: он абсолютно законен, и законность его ни у кого не вызывает сомнений. Все же остальные «тексты» эпохи, точно так же как и все социальные практики, рожденные ими (то есть то, что в итоге образует матричную реальность), обретают законность только в соотнесении с этой «центральной матрицей» (9).

 

Для христианской эпохи такой матрицей являлась, конечно, Библия. Все научные, художественные или мистические концепты, все типы власти и все способы организации общества, все образы жизни и социального поведения имели большую или меньшую легитимность лишь в соотнесении с ней.

В последовавшей затем эпохе европейского Просвещения, эпохе модерна, начатой еще в Средних веках периодом Возрождения, аналогичной «центральной матрицей» являлась, как это ни удивительно, та же Библия, только Библия, воспринимаемая уже принципиально иначе, Библия, усилиями просветителей переведенная в чисто светский формат, где стремление к Царству божьему истолковывалось как прогресс, само Царство Божие – как разумная (рациональная) организация мира, личное спасение – как успех в профессиональной деятельности и так далее. Эта десакрализация матрицы имела исключительно большое значение, так как, лишая христианский контент мистической неприкосновенности, позволяла создавать на основе его сюжеты целенаправленного развития. Так возникло социальное (стратегическое) проектирование, которое во многом определило ход европейской истории.

 

Эпоха же постмодернизма, в которой мы сейчас пребываем, третья смысловая эпоха, начавшая проступать в реальности со второй половины ХХ века, произвела одно любопытное действие. Постмодернизм этот «центральный текст» полностью размонтировал. Исчезла не только сакральность «предельных смыслов», образованных трансценденцией, но и вся согласованная через них нормативная иерархия. Причем понятно, почему это было сделано. С точки зрения постмодерна, «центральный текст», матрица, в какой бы форме, светской или религиозной, он в данный исторический период ни существовал, это – «текст» абсолютно тоталитарный, «текст», который всегда выстраивает культуру и общество «под себя». Все, что не совпадает с «центральным текстом», обычно им репрессируется. Все, что противоречит матрице, считается ложным или, по крайней мере, сомнительным. То есть, постмодернизм боролся прежде всего против тотальности. В этом смысле демонтаж матрицы был явлением прогрессивным: признавались равными все нации, все культуры, все языки, все религии, все традиции, все образы жизни. Просвещенческий концепт равенства получил здесь предельное выражение. Однако тут же обнаруживает себя и негативная сторона «философии завершения». Признавая одинаково значимыми все наличествующие в текущей реальности смысловые дискурсы, она просто вынуждена включать в их число и социальные патологии. С точки зрения постмодерна, нет особой разницы между гуманистическими практиками и практиками насилия, между практиками фашизма и практиками демократии. Постмодерн, по крайней мере в теории, считает их все имеющими право на существование.

 

В результате образовалась полностью размонтированная среда; как ее называют – ризома (термин, который, правда в несколько ином смысле, ввели в 1970-х годах Делез и Гаттари), среда без какой-либо матричной иерархии, среда «тотальной равнозначности».

 

В гносеологическом отношении это влечет за собой важное следствие. Для пользователя, за исключением некоторых специальных случаев, такая среда превращается в какофонию; она превращается в набор равнозначных сигналов – и одинаково важных, и одинаково не имеющих никакого значения. Поскольку нет матрицы, нет «абсолютного эталона», то контент, содержание, информацию не с чем соотнести.

 

А это, в свою очередь, означает, что главной проблемой современного мира становится проблема истинности.

 

 

Теперь подойдем к этой же теме с несколько иной стороны. Посмотрим как вообще эволюционирует наше представление о реальности, какой тип знания наиболее характерен для нашей эпохи.

Основной вектор здесь, вероятно, выглядит так.

 

Существуют три парадигмы знания, которые появлялись в европейской истории одна за другой (10).

Во-первых, классическая парадигма: знание объективно и соответствует реальной действительности. Эта парадигма возникла еще во времена Просвещения, на ней строится классическая наука, классическое образование и классическое (традиционное) представление о реальности.

 

Во-вторых, неклассическая парадигма: знание субъективизировано наблюдателем. Эта парадигма пришла к нам из квантовой физики, когда выяснилось, что даже простое наблюдение за явлениями микромира уже влияет на их параметры. То есть, наблюдение здесь в определенной степени зависит от наблюдателя. И если в физическом макромире этими эффектами можно пренебрегать, они слишком ничтожны и не сдвигают существующего баланса закономерностей, то вот в метафизическом мире (в мире «второй реальности») они несомненно работают: наблюдение, исследование тут (в социологии, например) зависит от наблюдателя и оказывает влияние как на него самого, так и на окружающий мир.

 

И наконец, постнеклассическая или модельная парадигма, которая принципиально отличается от двух предыдущих: здесь мы вообще не задаемся вопросом, насколько данная совокупность знаний соответствует реальной действительности; нам достаточно, что такая модель работает.

 

Примером модельного знания является докладная записка одного российского аналитика, поданная в правительство осенью 2003 года и сигнализировавшая о существовании заговора в силовых структурах. Как известно, буквально через несколько дней, а, может быть, и часов, другим аналитиком была подана в правительство другая аналитическая записка, где на основании того же фактурного материала делался точно такой же вывод о существовании заговора – только уже не среди силовых структур, а среди олигархов. Понятно, что ни та, ни другая модель никакого отношения к действительности не имели. При желании на том же материале можно было построить, к примеру, модель «перетягивания каната», модель «равновесия сил», баланс которых устанавливает президент, или модель «инверсии поляризованных властных групп»; и все они оказались бы равнозначными – в том смысле хотя бы, что не поддавались бы никакой проверке.

 

В ризоме, в размонтированной среде, преобладает именно модельное знание. Модели плывут, как пузыри по воде – лопаются и не оставляют следов. Критерием истинности здесь является лишь эффективность: если такой фантом позволяет увеличить «личный ресурс» (иными словами – приносит ощутимую прибыль), значит он является истинным – по крайней мере с точки зрения автора.

 

Еще одним примером модельного знания является образ все того же Ирака, созданный перед последней войной. Ирак, как легко установить по западной прессе, был представлен тогда в качестве новой «империи зла», в качестве сильного агрессивного государства, обладающего мощной армией и спецслужбами, развертывающего в нарушение всех законов оружие массового поражения и, главное, готового это оружие применить. Сейчас уже ясно, что большинство обвинений действительности не соответствовало: данные спецслужб, представивших эти сведения, были, как ныне принято выражаться, «заточены под заказчика» – в данном случае под желания правительств Соединенных Штатов и Англии, в связи с чем несколько позже разразился грандиозный скандал. Дело, однако, уже было сделано. На основе именно этой «модели» было принято решение о войне, повлекшее за собой большие геополитические последствия. Причем «модель» продемонстрировала хорошую эффективность: США достигли тех целей, которые они тогда перед собой ставили.

 

Собственно, механизм возникновения информационных фантомов описал еще Умберто Эко в романе «Маятник Фуко». Там на основании действительных исторических фактов была создана модель криптоистории, тайной истории, в виде грандиозного заговора, протянувшегося от Средневековья к нашему времени. Модель также оказалась высоко эффективной – приведя к возникновению тайной организации и смерти одного из ее участников.

 

Бесспорно модельным знанием являются также и «исследования» по русской истории академика А. Т. Фоменко с коллегами.

 

То есть, в эпоху постмодернизма знание утратило универсальность. Оно утратило целостность, которая обеспечивалась существованием матрицы. Произошла вторичная «медиевизация» знаний. В Средние века знание, как известно, было в значительной степени индивидуальным: химия существовала в виде алхимии, то есть результат исследований во многом зависел от автора. Новое время сделало знание универсальным: алхимия стала химией, и результат исследований перестал быть авторизованным; теперь его мог воспроизвести любой человек – разумеется, обладающий определенной квалификацией. Сейчас, в ризоме, вновь доминирует индивидуальное знание: химия, во всяком случае «социальная химия», снова превратилась в алхимию, критерии объективности (универсализма) исчезли, и результат, каков бы он ни был, опять стал зависеть от личности автора.

Это, в свою очередь, означает, что мы вернулись к магическому восприятию мира. Магическое сознание, которое Л. Леви-Брюль называл «первобытным», не видит в мире объективных законов (универсалий), продуцирующих независимо от человека определенные результаты или феномены, напротив, оно полагает, что для каждого события или явления, для каждого случая или факта существует свой конкретный источник, лежащий за пределами нашей реальности – «воля духов», воля «местных богов», перетекание «астральных энергий» и тому подобное. Воздействуя на такой источник с помощью заклинания, мы можем получить соответствующие результаты. В древности этим занимались жрецы, шаманы, колдуны, маги, знахари. Теперь этим занимаются астрологи, экстрасенсы, провидцы, специалисты по «оккультным наукам». Иногда, правда, они называют себя «политтехнологами» или «советниками по стратегическому планированию». Суть от этого не меняется. «Новое средневековье», по выражению того же Умберто Эко, вступает в свои права.

 

 

Онтологические характеристики постмодерна пока не слишком понятны. Однако уже сейчас становится достаточно очевидным, что этот период исторического бытия не представляет собой универсальный механизм демонтажа любой парадигмальной реальности. Конечно, переход от одной крупной исторической фазы к другой – это всегда системная катастрофа: происходит полная деконструкция всех социальных, экономических и понятийных структур, прежняя картина мира прекращает существование (1), но до сих пор здесь наблюдалась одна железная закономерность: сквозь хаос распадающейся реальности немедленно проступала новая универсальная матрица. Так христианство начало структурировать метафизику бытия почти за четыре столетия до физического распада Римской империи, а протестантская матрица в виде множества еретических сект стала прорастать сквозь Католическое единство задолго до собственно Реформации.

 

Сходным образом обстояло дело и на более низких системных уровнях: в физике, например, квантовая картина мира начала возникать, когда еще господствовала классическая механика Ньютона; эволюционная теория Дарвина пробивалась сквозь тотальную убежденность в неизменности всего живого.

 

Общего распада реальности при этом не происходило. Ризома как состояние полностью редуцированного бытия, по-видимому не образовывалась. Это – нечто принципиально новое, вероятно впервые появившиеся в истории человечества.

 

Здесь можно провести аналогию с агрегатными состояниями вещества. Первые три из них – жидкое, твердое и газообразное – были осознаны еще в древнегреческой философии (правда, назывались они тогда совсем иначе), а вот четвертое состояние – плазма, в котором, как полагают, находится большая часть вещества нашей Вселенной, было открыто только в 1923 году Ленгмюром и Тонксом. Для ее описания потребовалось проникновение в те сферы физического строения мира, о которых классическая наука даже не подозревала.

 

Правда, есть и принципиальная разница. Плазма как особое состояние вещества всегда присутствовала в физике мира; лишь несовершенство способов наблюдения не позволяло ее обнаружить и выявить ее феноменологические характеристики. Ризома же не является имманентным (изначально присутствующим) качеством «второй реальности», она возникла только как результат ее последовательного развития.

 

Эволюцию «второй реальности» можно, видимо, разделить на несколько крупных периодов:

 

Пустота или «ничто» – «второй реальности» еще не существует.

 

Дао или «нечто» – существует что-то, о чем мы не можем сказать ничего конкретного. (Согласно классической формулировке, «Дао, которое можно выразить словами, не есть Дао»).

 

Хаос – «чистая жизненность», энтелехия, жизнь, еще не обретшая форму. В древнегреческой философии хаосу соответствует дионисийство.

 

Космос – «структурное бытие», жизнь, обретшая конкретные бытийные формы. В античном мышлении, ставшем потом европейским, – это аполлоническая, эстетизированная реальность.

 

Хтонос – «структурность, лишенная жизненности», вследствие чего она приобретает монструозный характер. Хорошим примером хтонического состояния бытия является, на наш взгляд, «период развитого социализма» в СССР.

 

Ризома – «вырожденное бытие», полный распад, реальность, утратившая не только жизненность, но и структурность.

 

Можно, вероятно, не опасаться некоторой эклектичности подобной «сборки», где представления первобытных народов совмещены с древнекитайской и древнегреческой философией, а она, в свою очередь, сопрягается с новейшими воззрениями синергетики о связи хаоса и структурности. Это эклектика – мнимая. Она вызвана ограниченностью частных цивилизационных матриц. Как сюжет гигантской мозаики становится обозримым лишь после укладки в его основу множества смальт, кстати отличающихся друг от друга по цвету, по размеру, по химическому составу, так глобальную трансценденцию, видимо единую для всего человечества, можно реконструировать, лишь совмещая различные онтологические конструкты. Только тогда проступает в движении бытия какой-то сюжет и только тогда удается заметить в нем какие-то закономерности.

 

Очевидно, например, что говорить о матричной (структурированной) реальности, той реальности, которая объединяет личный смысл с социальным и далее – с трансцендентным, можно только начиная со стадии Космоса, хотя какие-то протоматричные структуры, в виде теорий, доктрин, верований, конфессий, индивидуальных прозрений, зарождаются еще в онтологии, образованной Хаосом. Другое дело, что утвердившаяся затем универсальная матрица может в процессе развития переплавить их до неузнаваемости. Как например христианство, соответствующим образом трансформировав, включило в себя многие языческие обряды.

 

И также вполне очевидно, что в каждом последующем онтологическом состоянии присутствуют все предыдущие. В ризоме присутствуют и Пустота, и Дао, и Хаос, и Космос, правда в таких количествах, которые зачастую трудно идентифицировать. Это нечто вроде реликтового излучения, оставшегося в мире со времени образования нашей Вселенной. Наиболее отчетливо здесь, разумеется, представлен Хтонос – бывшая матрица, «теневая реальность», являющаяся, тем не менее, реальностью истинной для многих и многих. Жизнь без жизни – характерный признак ризомы. Не случайно Папа Римский Иоанн Павел I назвал современную западную цивилизацию «цивилизацией мертвых».

 

В такой ситуации трудно сделать какое-либо прогностическое обобщение. Ризома, «безматричная реальность» – действительно новое состояние бытия, с которым человечество раньше не сталкивалось. Если трансмутация «отраженной реальности» представляет собой некий Вселенский цикл, повторяющийся раз за разом в течение нескольких тысячелетий, значит впереди у нас – Пустота, определить которую сейчас невозможно, а затем, видимо, новое восхождение по ступеням Дао, Хаоса и Структурного Космоса. Причем, учитывая накопленный человечеством экзистенциальный опыт, можно полагать, что это будут «другие» Дао, Хаос и Космос.

 

Если же трансмутация – процесс векторный, то есть имеющий определенное направление, значит через какое-то время может возникнуть новая универсальная матрица, новое воплощение трансценденции, которая интегрирует собой совокупность «личных реальностей». Тогда мир вновь обретет некую целостность. Правда, что это будет за целостность, мы пока представить не в состоянии. Возможно, это будет нечто такое, что абсолютно противоречит нашим сегодняшним представлениям о реальности.

 

Однако вполне вероятно также, что ризома – это надолго. Мы только что говорили, что переходы между разными историческими периодами представляют собой системную катастрофу: текущая реальность претерпевает разрыв, она теряет либо непрерывность, либо дифференцируемость (1). Исторически это выражается в кризисах, войнах и революциях; старый социальный мир разрушается, вместо него возникает мир принципиально иной.

 

Теперь периоды парадигмальной устойчивости сокращаются. Сокращаются интервалы между крупными историческими катаклизмами. Это связано с общим ускорением технологического развития человечества. И вполне возможно, что суть когнитивного состояния, к которому ныне из периода индустриализма стремится западная цивилизация, как раз и будет заключаться в непрерывном производстве фазовых переходов. Ризома – это форма существования когнитива, и мы из «статичной реальности», реальности устойчивых государств, экономик, религий, философий, искусств, профессий, образов жизни, переходим к реальности нового типа – динамичной, претерпевающей непрерывные изменения в своих основных параметрах.

 

Такая реальность будет принципиально безматричной. Она будет представлять собой совокупность «личных реальностей», «личных матриц», не поддающихся интегрированию в нечто универсальное. В лучшем случае она предстанет как мозаика временных «истин», возникающих по мере необходимости и распадающихся, как только надобность в них исчезнет.

 

Каким образом будут сосуществовать «модельные истины»: возникнут ли механизмы «горизонтального согласования» их  (за счет объединения, например, в компромиссные «технологические цепочки»), или же начнется безжалостная конкуренция, борьба всех против всех, сказать пока невозможно. С некоторой уверенностью можно утверждать лишь одно: биологически человек не приспособлен к существованию в непрерывно меняющейся среде. А это значит, что либо такая среда все-таки не возникнет: мир будет стабилизирован, хотя бы временно, на каком-нибудь новом системном уровне, либо человек, постепенно адаптируясь к новой реальности, будет вынужден обрести свойства и качества «нечеловеческого» характера. Иначе в тотально изменяющейся среде он просто не выживет. Кстати, книги о постчеловеческой цивилизации уже появляются (11).

 

 

Переход в состояние «вырожденного бытия» означает для западной цивилизации полную деконструкцию христианской матрицы. Христианство утратило два таких своих фундаментальных качества, как универсальность и трансценденция.

 

Любая мировая религия, помимо механизма спасения – мистического, выраженного в слиянии души с Богом, или даже физического, через множество последовательных воплощений, привлекает миллионы сторонников еще и тем, что предлагает им абсолютную идентичность, заведомо более действенную, чем идентичность семейная, родовая, национальная, расовая или государственная. В христианском «тексте» это выражено известной формулой «несть ни еллина, ни иудея», которая подразумевает, что принадлежность к христианскому вероучению важнее всего остального. Единство во Христе (или в любой другой Высшей сущности) преодолевает, по крайней мере теоретически, национальные (государственные) различия, которые до сих пор порождали большинство войн в истории человечества, и делает людей равными, опять-таки, по крайней мере в неком мистическом, но иногда и практическом смысле.

 

Между тем, когда мы говорим сейчас о христианской цивилизации, противопоставляя ее цивилизации ислама или цивилизации конфуцианства, то мы имеем в виду, как правило, лишь США (в основном протестантскую конфессию христианства) и Европу (специфическое протестантско-католическое сообщество). При этом остаются за скобками Латинская Америка, где преобладает католицизм, и Россия, где основной религией является православие. Хотя и та, и другая конфессия, несомненно, относятся к христианским. Цивилизационные различия, накопленные крупными этносами, – различия в культуре, социальных структурах, национальности, обыденной жизни и языке – уже давно стали важнее, чем мистическая религиозная общность. Христианство, несмотря на формальную принадлежность к нему примерно миллиарда людей, перестало быть универсальной доктриной даже для своих приверженцев.

 

Это, видимо, тоже «сквозной» исторический вектор. Глобальная трансценденция, что бы под этим в разных культурах ни понималось, сначала была разделена мировыми религиями – иудаизмом, зороастризмом, буддизмом, конфуцианством, христианством, исламом, затем сегментирована конфессиями, в случае христианства это – православие, католицизм, протестантизм со всеми его ответвлениями, далее национализирована государствами в виде конкретных национальных церквей и наконец, по крайней мере на Западе, полностью приватизирована, став личным делом каждого отдельно взятого человека. Формально религии еще могут объединять людей в громадные духовные общности, но, по сути, они уже давно приобрели сектантский характер.

 

С другой стороны, исчезает и само мистическое («божественное») содержание христианства. Почти вся его сверхъестественная атрибутика, до недавнего времени рассматривавшаяся исключительно как прерогатива Господа Бога, ныне технологизирована и сведена к набору вполне обыденных, бытовых операций. Получение огня, первоначально «дара богов», превратилось, после изобретения спичек и зажигалки, во вполне повседневное действие. Прежнего мистического изумления оно больше не вызывает. Всеприсутствие, тоже качество, долгое время считавшееся божественным, сейчас, благодаря Интернету, вошло в реальную жизнь. Пользователь Всемирной Сети может, если не физически, то виртуально, присутствовать почти в любой точке земного шара. При желании даже – в нескольких точках одновременно. Всемогущество, понимаемое прежде всего как возможность уничтожения целых стран и народов, перешло к современным армиям, которые могут справляться с этим вполне успешно. А кодификаты морали, выраженные первоначально в Десяти заповедях Моисея и Нагорной проповеди Иисуса Христа, переведены сейчас в Декларацию прав человека и сугубо светское государственное законодательство. Вера больше не нужна даже для спасения души. В основных протестантских конфессиях, как мы уже говорили, оно осуществляется через профессиональную деятельность: собственно вера здесь от человека не требуется, а решения Второго Ватиканского собора (1965 г.), постановившего, что спасение возможно даже для атеистов, если, конечно, они ведут благочестивую жизнь, что уже само по себе является признаком благоволения Божьего, свидетельствует о том, что спасение без веры возможно теперь и в католицизме.

 

Христианская трансценденция таким образом почти полностью утилизирована. Западная цивилизация овеществила ее в конкретных технологических и социальных конструктах. Это, конечно, еще далеко не Царство Божие, составлявшее общественный идеал Европы в течение многих веков, но мистическая перспектива, которую христианство ранее открывало, ныне, по завершению индустриальной фазы развития, уже почти исчерпана.

 

 

Истощение трансцендентного измерения породило на Западе жестокий кризис футурологии. Фактически, западная цивилизация на имеет сейчас целостной концепции будущего и при стратегировании развития, переводимого затем в конкретные геополитические решения, опирается на доктринальные прозрения Ф. Фукуямы, О. Тоффлера и С. Хантингтона. Эти доктрины не сводимы пока в единый концептуальный сюжет, но как палеонтологи по разрозненным костям ящеров более-менее достоверно восстанавливают облик древних рептилий, так по базисным концептам ведущих западных футурологов можно реконструировать нынешнюю прогностическую направленность евро-атлантической цивилизации.

 

Френсис Фукуяма, американец японского происхождения, повторяет вслед за Гегелем мысль о «конце истории»: после крушения фашизма и коммунизма у либерального мировоззрения нет больше жизнеспособных альтернатив – российский экспансионизм, скорее всего, не возродится, китайский экспансионизм тоже исчез, теократические или националистические государства бесперспективны; это – завершение идеологической эволюции человечества, универсализация западной демократии как окончательной формы правления. В результате основной коллизией современности Фукуяма считает конфликт между странами, принадлежащими к постистории (то есть, собственно Западом и его союзниками – АС), и странами, по-прежнему остающимися в истории (то есть, развивающимися странами Третьего мира – АС) (12).

 

Позже, однако, наблюдая подъем коммунистического Китая, взлет «восточных тигров»: Южной Кореи, Тайваня, Малайзии, Сингапура, возрастающую пассионарность мира ислама, отвергающего западное представление о либерализме, Фукуяма несколько скорректировал свои выводы, назвав главной трудностью Запада уже не конфликт двух времен – истории и постистории, а эпоху разрыва, то есть переход от индустриальной цивилизации к информационной, за который придется заплатить огромную цену (13).

 

Примерно то же, хотя и в более общих координатах, утверждает концепция Тоффлера. Элвин Тоффлер, приобретший известность еще в 1970-х годах книгой «Футурошок», полагает, что в истории человечества можно выделить три крупных периода, или, как он предпочитает их называть три «волны»: аграрный период, где главным средством производства была мотыга, промышленный период, главная опора производства – конвейер, и теперешний, информационный период, ориентирующийся на компьютерно-сетевую технику. А потому основной конфликт современности, согласно Тоффлеру, это тоже не конфликт «Запад – Юг» или «Запад – Восток», а конфликт трех миров, существующих одновременно: аграрного, промышленного и информационного. Причем, по мысли Тоффлера, информационное общество, которое сейчас возникает, станет обществом по-настоящему творческим (креативным); главным его ресурсом будут не капиталы, а знания, в связи с чем власть от демократии большинства перейдет к транснациональному меньшинству. Это будет принципиально отличать его от предыдущих форм человеческой цивилизации (6).

 

Однако наибольшее прикладное значение имеет, на наш взгляд, концепция С. Хантингтона о конфликте цивилизаций. Самюэль Хантингтон значительно конкретнее других авторов. Он прямо утверждает, что период господства одной (западной) цивилизации завершается, мир вступает в эпоху мультицивилизационного взаимодействия: модернизация экономики привела к росту могущества незападных цивилизаций, и культурное разнообразие Востока и Юга, не приемлющих вестернизацию, бросает вызов западному универсализму. Войны наций, характерные для XIX века, и войны идеологий, преобладавшие в веке XX, сменяются войнами цивилизаций с расстановкой сил по принципу «Запад и все остальные». Этот процесс, с одной стороны, обостряется глобализацией, которая, делая мир «тесным», способствует возрастанию числа межцивилизационных контактов (предъявлению идентичностей), а с другой стороны, провоцируется и самим Западом, фактически силой навязывающим Третьему миру свою систему ценностных приоритетов.

 

Значимость концепции Хантингтона – в ее конкретных геополитических рекомендациях. Хантингтон полагает, что Западу необходимо принять ряд мер, которые обеспечили бы его цивилизационное выживание. Это, во-первых, включение в «Запад» нескольких регионов, имеющих с ним значительную цивилизационную общность, прежде всего – стран Восточной Европы и Латинской Америки. Во-вторых, это – сохранение военного превосходства Запада, а значит ограничения для Третьего мира в новейших стратегических вооружениях. Отсюда – борьба западных государств за нераспространение оружия массового поражения. В-третьих, это – провоцирование трудностей в исламско-конфуцианских отношениях, поскольку именно две эти цивилизации (мусульманскую и китайскую) Хантингтон считает наиболее опасными соперниками для Запада. Далее это – поддержка групп прозападной ориентации во всех странах и усиление роли тех международных организаций, которые отражают политические и экономические интересы Запада.

 

Нетрудно заметить, что нынешняя геополитика лидирующих держав в своих основных чертах исходит именно из концепции Хантингтона. Действия Соединенных Штатов и их союзников в Югославии, Ираке и Афганистане, занесения ряда стран (Северной Кореи, Ирана, Ливии) в «список изгоев», против которых может быть применена военная сила, поспешное расползание НАТО по Восточной Европе с одновременным проникновением самих США в Грузию, Азербайджан и Среднюю Азию, почти насильственное «вскрытие» (либерализация) экономики государств Третьего мира с помощью ключей-кредитов, предоставляемых лишь на определенных условиях – все это слишком хорошо вписывается в концепцию Хантингтона, чтобы быть простым совпадением.

 

Запад, Европа и США, действительно втягиваются в войну цивилизаций и рассчитывают ее выиграть, используя свое нынешнее военное и экономическое превосходство.

 

Это стратегия «продолженного настоящего», стратегия удержания распадающихся «теневых реалий». Подлинного будущего, будущего, имеющего перспективу, она не создает.

 

 

Если отбросить частности, заслоняющие суть идущих сейчас глобальных процессов, то западная версия бытия выглядит следующим образом.

 

Существует когнитивное общество: Соединенные Штаты, Европа и примыкающие к ним «родственные государства» – мир завтрашних технологий, мир высокого уровня жизни. Этот мир опирается на «штабную экономику» («экономику знаний», экономику, управляющую экономиками), концентрируя в своем ареале практически весь интеллектуальный и духовный потенциал. И существует индустриальное общество – мир низкого уровня жизни, промышленная зона западных стран, источник сырья, источник кадров, источник дешевой рабочей силы.

 

Экономическими посредниками, регулирующими отношения двух разных миров, будут являться мощные внегосударственные организации: транснациональные корпорации, Международный валютный фонд, Всемирная торговая организация и другие. Они будут извлекать прибыль из разницы между дешевым производством в индустриальном мире и высокой ценой конечного продукта на Западе, продаваемого большей частью опять-таки в индустриальный мир, и направлять эту прибыль на поддержание и развитие «когнитивного общества».

 

Гарантом же подобного устройства мира станут военные силы Запада, готовые «навести порядок» в любой точке земного шара.

 

Фактически, это концепция «золотого» и «черного» миллиардов, концепция «новой буржуазии» и «нового пролетариата». Меньшая часть человечества будет жить в будущем, пользуясь всеми благами, которые накопила к этому времени цивилизация: «патрицианский» уровень жизни, свобода перемещений, личная медицина, способствующая долголетию и омоложению, мгновенный доступ к любой информации и развлечениям, а большая часть человечества останется в «диком» прошлом, где будут существовать реальная нищета, неграмотность, эпидемии, диктаторские режимы, конфликты на этнической или религиозной почве.

 

Такая «версия бытия» вряд ли по-настоящему осуществима. Она соотносится с конкретной реальностью так же, как теория коммунизма, «светлого будущего всего человечества», с практикой социализма в СССР, как первоначальные представления о Царстве Божьем с крестовыми походами, инквизицией и нынешними кровавыми религиозными распрями.

 

Можно указать по крайней мере на два фактора, свидетельствующих о том, что западная цивилизация приближается к катастрофе.

 

Во-первых, это «вечное желание варваров сокрушить Рим». На языке социопсихологии это называется «стремлением к справедливости». Неравноправность экономических отношений Запада с Третьим миром вполне очевидна: одни только Соединенные Штаты потребляют около 40 – 45% всех мировых ресурсов, это при том, что население их составляет менее 5% общей численности человечества. Колоссальное количество ресурсов поглощает Европа. Что-то приходится на долю Японии и «близких Западу стран». В результате Третьему миру остаются такие крохи, которых не хватает даже на поддержание чисто биологического существования. Иллюстрацией здесь может служить пример Индии, где несмотря на интенсивно осуществляемую модернизацию производства, сотни тысяч людей в крупных промышленных центрах вынуждены обитать прямо на тротуарах, не имея представления о том, что такое собственное жилье. За каждой семьей закреплен свой участок, который переходит «по наследству» из поколения в поколение.

 

Причем, в рамках индустриальной фазы данное противоречие неразрешимо. Никакая политическая риторика насчет того, что либерализм, то есть свободный рынок, автоматически принесет процветание в отсталые страны, не может заслонить вполне очевидного факта: ресурсов на всех